Альберт Санчес Пиньоль - Золотые века [Рассказы]
И тут в последний раз веки генерала пришли в движение, перенося нас в область тревог и смятения, как никогда раньше подчеркивая его нерушимую слабость. Мне хотелось провалиться сквозь землю от стыда. Генерал приходил в себя очень медленно. Сначала он коснулся рукой лба, словно его мучил жар, а потом направился к огромным окнам и погрузился в созерцание окрестностей, отвернувшись от меня и соединив руки за спиной. Казалось, что это были мысли вслух:
— Республике необходим мобильный командный пункт, который мог бы перемещаться в различные горячие точки. Командование им следовало бы поручить человеку столь же молодому, сколь и энергичному, способному стать преградой для кризисов и разящим мечом для мятежников.
Я думал, что природа власти заставляет государственных мужей погрязать в делах и вынуждает подписывать документы, от которых зависит жизнь страны. По логике вещей, из этого следовало, что если самый могущественный человек на земле становится рабом какой-то темы, всецело занимающей его внимание, значит, в этой теме и заключена та власть, что движет судьбами мира. На дубовом столе лежала начатая рукопись, и больше ничего. Я повернул голову, точно ловкий школяр на экзамене по греческому языку. Почерк генерала, похожий на детские каракули, выдавал автора текста. Если не ошибаюсь, это было метафизическое эссе о пигмеях Конго.
— Вы имеете в виду поезд? — осмелился поинтересоваться я.
— Именно так. Идите и примите на себя командование поездом. Как вы думаете, кто правит этой империей? Я? Армия? Судьба? Нет, мой друг, нет. Империей правит поезд, вернее то, что люди видят в нем.
Он вздохнул и на прощание сказал:
— Никогда не стоит пренебрежительно относиться к власти народных масс. Они воплощают наши желания, а мы являемся воплощением их желаний. Обращайтесь с ними, как с пигмеями, — с любознательностью энтомолога и любезностью гостя. Помните этот совет, и поезд привезет вас гораздо дальше, чем любая должность в богатой провинции. И вот еще что: никто и никогда не должен входить в вагоны. Это главное — пусть они восхищаются нами извне, но никогда не видят поезд внутри, ибо внутри поезда, друг мой, находимся только мы, а мы — ничтожны. Мы бы разочаровали даже самый скудный из умов. Поезд завораживает всех, а действительность может испортить все. Оболочка порождает в народе надежды, а содержимое никогда не оправдывает его ожиданий.
И потом добавил, словно извиняясь:
— И пусть никто не думает, что я хотел этой чести. Клянусь всеми святыми нашего отечества.
Этот человек тонкой души не позволил мне встать перед ним по стойке „смирно“. Выходя из дворца, я чувствовал себя наследным принцем.
Конец света
Эти люди благополучно обустроились в некой пограничной области между роскошью и духовностью, между высокой литературой и игрой ума. Все они были чрезвычайно богаты, чрезвычайно холосты, чрезвычайно образованы и чрезвычайно отважны. Верно, однако, и то, что в их случае трудно было провести границу между „чрезвычайно“ и „слишком“. Они располагали всем и, возможно, именно поэтому ощущали себя обездоленными: им хотелось испытать некие высокие чувства, о существовании которых они лишь догадывались, но не знали, где скрывается их источник. Каждый год в марте месяце они непременно совершали путешествие в Венецию и проводили карнавал, останавливаясь в ее роскошных дворцах; в июне отмечали свой собственный праздник, куда приглашали зулусского принца из Трансвааля, а в день святого Киприана[37] распутствовали с самыми дорогими проститутками Люксембурга, Женевы, Польши или Мальты, каждый год выбирая новый город. В октябре они непременно наведывались на развалины Помпей. В високосные годы они обычно посещали Исландию, их постоянно влекла туда неясная сила: мир викингов то ли владел их умами, то ли сводил их с ума — причины этой страсти так и остались невыясненными. Англия казалась им страной некультурной, Испания отреклась от Сервантеса, Достоевский был шарлатаном. Они боготворили Толстого и не признавали новых веяний в области скульптуры отнюдь не из идейных соображений, а просто потому, что, как это ни парадоксально, мода, которой они неукоснительно следовали, диктовала ненависть к любой моде вообще. Их было трое, и хотя они с удовольствием расширили бы свой круг, подходящих кандидатов не нашлось. Масонство уже устарело, в политических кругах господствовал практицизм, а поэты, к сожалению, по-прежнему предавались унынию напоказ. Друзьям были чужды революционные идеи, они их просто не интересовали. Однако они, вне всякого сомнения, обеспечили бы финансовую поддержку любому желающему совершить покушение на Папу — „Да погибнет Рим!“. Они инстинктивно ненавидели макиавеллизм государства или отдельных политиков — тут следует заметить, что исключительное положение избавляло их от забот, терзавших обычных граждан. Если бы они получили в свое распоряжение машину времени, то вызвали бы снова к жизни Цицерона и даже Каталину, но Бисмарка или Наполеона — никогда. Уж скорее Атиллу, и пусть свершится его очищающая мир воля. А как поступить с Маратом? Увы, горе эпохе, которая не поняла его идеи и не была достойна этого человека; однако, явившись в такой исторический момент, он оказал огромную услугу пришедшей в упадок республике словесности, ибо такой Марат в более благоприятный момент никогда бы не смог стать Маратом comme il faut[38]. Прежде всего дело, а потом уже личности, и да будет так всегда, всегда, всегда и еще раз toujour[39].
Их было трое, и они не пользовались большой известностью и признанием, потому что не желали славы. Первый был здоров как бык и успел принять участие в нескольких арктических экспедициях. Этот человек с сильным характером, обладавший большими инженерными способностями, избежал участи Маринетти, который потерпел катастрофу на своем дирижабле и затерялся в полярных льдах вместе с другими восемнадцатью членами экспедиции. Судьбе было угодно, чтобы как раз в это время у нашего героя возникли неожиданные проблемы с почками, и ему пришлось отправиться в Марсель и лечь на операцию. На пресс-конференции было больше эмоций, чем вопросов; больше итальянцев, чем французов, два англичанина и один представитель Квебека. Бывалый исследователь Арктики отвечал на вопросы, положив перед собой руки, пальцы которых были переплетены, — сплав свинца и стали. Когда кто-то заговорил о том, что ему очень повезло, наш герой заметил, что не понимает, о какой удаче идет речь: если бы он был на борту, Маринетти никогда не совершил бы трагической ошибки. Следовательно, его отсутствие повлекло за собой беду, а не спасло ему жизнь. Таким образом, траур в Италии только оттенял его собственные заслуги, но наш герой излагал свою точку зрения с такой искренней скромностью, что оставалось, пожалуй, лишь признать его правоту. Вопреки нашему здравому смыслу, наследники римлян превозносили его; в Париже такого бы не случилось, не будем обманывать себя. Газеты опубликовали репортажи о его подвигах, и, хотя наверняка многие из них были вымышленными, звучали эти рассказы очень красиво. Так, например, в качестве доказательства его храбрости приводилась давнишняя история, которая случилась в африканской саванне. Там на него напала львица, и ему удалось спастись, запустив всю руку целиком в пасть плотоядного хищника. Благодаря выигранным таким образом секундам, сопровождавший его туземец успел выстрелить в зверя дважды и убить его. Эта история, безусловно, не имела никакого отношения к покойному Маринетти, но возносила фигуру нашего героя на пьедестал, лишний раз доказывая безмерную отвагу этого человека.
Пресса говорила о его чудесном спасении и описывала скупые мужские слезы нашего героя, когда он посетил в Болонье вдову исследователя Арктики. Она была одета в строгое траурное платье, соответствующее моменту, а на руках держала малютку-сына — настоящая мадонна. Он постарался не предавать огласке свое обязательство выплачивать семье погибшего пожизненную пенсию и — без этого никак нельзя было обойтись — поставить памятник полярнику на площади Анжело. Именно благодаря его желанию остаться неизвестным, это начинание принесло ему больше славы, почестей и признания, чем любой из подвигов в разных широтах. Всем известно, что дело рук человека ценится современниками гораздо выше, чем преодоленные им расстояния. Вне всякого сомнения, как плебеи, так и патриции Рима воспылали к нему гораздо более нежными чувствами, чем к любому из меценатов эпохи Возрождения. Поскольку итальянское правительство никак не отреагировало на трагедию и не приняло никаких мер, общественность вознегодовала, что повлекло за собой беспорядки в данном районе города, и справиться с ними оказалось нелегко. Сей случай подтверждает следующую истину: чем более неожиданным является бескорыстный поступок, тем больший резонанс он получает. Пожалуй, на этой ноте можно остановиться.
